Смертоносная чаша [Все дурное ночи] - Елена Сазанович

– Ты, Ник, словно перед премьерой.

– Ты почти угадала, милая, если жизнь заново можно назвать премьерой.

– Вот как? – рассмеялась она. – А в этой жизни заново для меня будет местечко?

Кошечка скребнула по сердцу. Оксану, если честно, в своей новой жизни я представлял смутно. Вот Вася… И я постарался перевести разговор на другое:

– Оксана, ты не видела мой галстук? Помнишь, ты мне его подарила лет пять назад? Мода, безусловно, меняется, бежит вперед. Но я за ней не гонюсь!

– А я вообще предпочитаю старые вещи. – В светлых глазах Оксаны мелькнул азартный огонек.

– М-да? Что-то не замечал за тобой любви к антиквариату.

– Не к антиквариату, милый. А к старым привычкам, привязанностям, – уже из другой комнаты крикнула Оксана и, вернувшись, бросила мой галстук на журнальный столик.

Я уже собирался его взять, как мой взгляд упал на раскрытую вечернюю газету, на первой полосе которой красовалась веснушчатая физиономия Вовки Лядова. Вначале я, грешным делом, подумал, что это некролог. Но глубоко ошибся. Лядов умирать не собирался. Напротив. Он получил какую-то премию за какой-то фильм под актуальным названием «Дурачье». Название говорило само за себя. Но, поскольку на сегодняшний день от нашего кинематографа нечего было ждать, Лядов удачно вписался в кинопроцесс. Не знаю, кого он так гениально сыграл – дурака или умника (я склонялся к первому). Но премию он получил за высокохудожественное отображение действительности в роли главного героя. И Лядова в этой проникновенной статье называли уже не просто Владимиром. А почтительно – Вольдемаром. В общем, для полного счастья ему оставалось откорректировать фамилию. Не знаю почему, но статья меня взбесила. Слабо верилось в культурное возрождение. Если на экране появляются фильмы с такими названиями. И такими физиономиями.

Я со злостью отшвырнул газету – она упала на пол.

– О Боже, – выдохнула Оксана, поднимая ее, – я совсем забыла про эту чушь. Впрочем, Ники, я не думала, что тебя это так расстроит.

– Я печалюсь о нашей культуре, дорогая, – попытался отшутиться я.

– Да, – серьезно ответила Оксана. И нацепила на нос свои кругленькие очки, к помощи которых она все чаще стала прибегать в последнее время. И мельком взглянула на улыбающуюся самодовольную рожу Лядова. – И есть о чем печалиться, Ники, – как бы извиняясь, добавила она. – Я была на премьере этого идиотского фильма, Вова пригласил меня. Трудно было отказаться.

– Зачем ты извиняешься? – Я пожал плечами. – Ты вольна бывать где угодно. И с кем угодно. Тем более я не такой уж частый гость дома.

– Не частый, но желанный, – улыбнулась Оксана. – Я искренне жалею, что пошла туда.

– Неужели все так плохо?

– Все как всегда. Фильмик дешевенький. Как всегда – беспросветный мрак. Герои какие-то идиоты. К тому же слабенькие трюки, голые смазливые красотки, и в центре – Лядов с жалкими философскими потугами. Терпеть не могу этого типа. И как ты с ним только дружил?

– По молодости, милая. – Я нежно обнял Оксану за плечи. – Тогда все казались умными и образованными. Где это теперь? Но я очень счастлив, что в этом мире остались еще такие, как ты.

– И как ты, Ник. – Она прижалась ко мне.

И я вдруг подумал, что обладаю бесценным сокровищем. Особенно теперь, когда наша жизнь опутана лицемерием и жалким снобизмом. Чего еще мне, дураку, надо? И тут же я вспомнил о Васе. Еще мне нужна любовь…

Собрались мы в «КОСА» этим вечером, как договаривались, пораньше. Пока еще не заявился столичный бомонд. Вася по случаю премьеры надела длинное, до пят, крепдешиновое платьице в мелкий цветочек. А Вано сменил нейлоновую рубаху в красных розах на похожую, но с изображением цветущих васильков.

– Ты как весна, Вано, – не выдержал я. – Цветешь и пахнешь. – И тут же галантно поклонился Васе. – А вы, девушка, ну, просто нет слов…

– Жаль, – обиженно надула подкрашенные губки Василиса, – я обожаю красивые слова.

– Красивые слова мы побережем для сцены. Но почему нет Стаса? – нахмурился я. – Неужели юноша все еще пребывает в меланхолическом сне?

– Скорее, наш Пьеро пребывает у девицы, обожающей меланхолические сны, – съязвила Вася.

– Васенька, – погрозил я ей пальцем, – после спектакля разрешаю тебе подраться со Стасом. Или убить его. Но в данный момент прошу не трогать нашего самого красивого артиста.

Но особо долго я Стаса не защищал, поскольку спустя еще полчаса он так и не удосужился появиться – и я уже откровенно крыл его всеми существующими нецензурными словами.

– Ну что ж, – заключил я, когда поток ругательных слов иссяк, – придется репетировать без него. Но это ему дорого обойдется.

Мы кое-как провели генеральную репетицию, а затем принялись за художественное оформление спектакля. Много декораций нам не понадобилось. В театральных костюмах мы также не нуждались, отвергнув принятую в «КОСА» пышность оформления: как я уже упоминал, мы решили сделать акцент на содержании. Эмоциональности. Душевной экспрессии.

В работе я подзабыл о существовании Стаса. Но, когда клуб стал заполняться посетителями, я заволновался и стал поглядывать на часы.

Стас появился, когда я утратил всякую надежду на это. Он прибежал запыхавшись. Его взмокшие волосы торчали в разные стороны. Плащ был забрызган грязью, и ботинки оставляли грязные следы. Да, таким я не ожидал увидеть этого красавчика и чистюлю и уже было собрался раскрыть рот, чтобы высказать все, что я о нем думаю, но он опередил меня:

– Ник, отойдем на минутку. – И, не дожидаясь ответа, потащил меня в темный угол за сценой. – Ник, – захлебываясь, начал он, – Ник, я вспомнил, где тебя видел! Вернее, твое изображение…

– И по этому случаю ты срываешь спектакль?! – заорал я. – А может, ты в меня тайно влюблен?! И жертвуешь всем, лишь бы узнать обо мне побольше?!

– Успокойся, Ник. Все не так. В общем, не о тебе я хотел узнать. Все не так. Я давно подозревал, Ник! Я узнал такое! Это ужасно, Ник! Весь этот клуб… Это…

Его отрывистые вопли были перебиты ударами колокола, донесшимися из зала. Вот-вот должен был открыться занавес, и я с трудом утащил Стаса подальше от сцены.

– Все расскажешь потом, Стас. Нет времени. Ты, надеюсь, не забыл роль?

– Все в порядке, Ник. Но дай слово, что выслушаешь меня после спектакля.

– Честное благородное, – второпях бросил я, отчаянно пытаясь привести взлохмаченного приятеля в порядок.

Занавес открывался. В зале уже были погашены свечи. Вспыхнули огни рампы. Наше представление начиналось, и я молил Бога, чтобы оно прошло удачно. Этого требовала моя профессиональная честь.

На сцене мы разыгрывали незатейливую историю, воспетую еще Шекспиром. Это была история Ромео и Джульетты. Простенький сюжет о пылкой, самоотверженной любви молодых людей, перед которыми стал выбор: жизнь или смерть. Жизнь в не любви, в не радости, в не свободе. Жизнь поодиночке. И смерть, которая несет с собой и любовь, и радость, и свободу (во всяком случае, они верят в это), ибо они умирают вместе.

Мы намеренно представляли совершенно реалистически. Сюжет, по нашим планам, был максимально приближен к жизни, к земле, к людям. Мы не хотели запутывать историю, усложнять надуманной философией и нагружать тайным смыслом. Здесь правда должна быть просто правдой. А ложь – ложью. Любовь – только любовью. А ненависть – ненавистью.

Не знаю, аплодировал ли бы нам Шекспир, но театральные критики, несомненно, съели бы нас, обвинив в примитивизме и бездарности. Но нам на них было глубоко плевать, поскольку им не предоставится возможности поиздеваться над нашим спектаклем: он появится и умрет в стенах этого клуба. А жить будет всего один день.

На театральных подмостках вовсю бушевали страсти, в центре которых были Вася (Джульетта) и Стас (Ромео). Они великолепно подходили на эти роли. Почти дети. Столько наивности! Столько веры в добро и счастье! Я внимательно следил за их игрой, и у меня невольно щемило сердце: они словно бы играли в свое прошлое, словно пытались искренне воссоздать картину их ушедшей любви. И диалоги придумывались почти экспромтом. А возможно, они их и не придумывали, просто повторяли прошлое. И Васины щечки горели румянцем, и я мог поклясться чем угодно, что в эти мгновения она начисто забыла про меня. Стас, который разлюбил Васю окончательно, вдруг сегодня, в этот вечер, на этой сцене, вспомнил абсолютно все. Он вновь любил.

Они шли по уже испытанному кругу, мысленно задавая себе вопрос: почему все случилось именно так, если им было так хорошо вместе? Их глаза горели огнем и страстью. И это была отнюдь не игра, они снова любили. И зажигали этой любовью зрителей. И заставляли верить, что на свете существует любовь. Мне становилось больно от этого, хотя я прекрасно понимал, что прошлое невозможно вычеркнуть из памяти. Рано или поздно оно настигает каждого. Я не представлял, как они будут смотреть друг другу в глаза после спектакля, ведь рано или поздно рассеется иллюзия театральной рампы. Рано или поздно они вновь будут стоять на земле и думать: «Боже, что это было?» Мне было немного жаль их, потому что я отлично усвоил, что прошлое можно лишь воспроизвести – вернуть его невозможно…